– Андрей Сергеевич, пьеса Стриндберга трагичная и жесткая. Что она может дать современному зрителю?
– Может дать многое, а может ничего не дать. Произведение само по себе ничего не дает. Чувство? Его может дать только интерпретация. И если в ней будет чувство, значит, это современно, если нет – мертво.
– Тогда о чем вы ставите «Мисс Жюли»?
– Я не знаю, что у меня получится. Пока я ищу ответы на мучительные вопросы. А их нет, нет вообще, нет и у Стриндберга. Я пытаюсь вместе с автором эти самые вопросы задать. Для чего человек живет? Почему он так устроен? В чем смысл жизни? Во всех великих произведениях вопросы одни и те же.
– В своей книге «Низкие истины» вы писали, что единственный способ разобраться в пьесе – это ее поставить. По этой причине вы взялись за Стриндберга?
– Мне нравится Стриндберг, его крайне сложно постичь – сделать так, чтобы люди верили в происходящее на сцене. Для этого нужны особые инструменты. У меня есть такой инструмент, как Юлия Высоцкая (жена Андрея Кончаловского и исполнительница главных ролей в последних проектах режиссера. – «Ф.»). Она в состоянии пройти со мной весь путь, устремляться ввысь и тут же падать в пропасть. Четвертый акт «Чайки» – одна из сложнейших сцен, написанных в мировой драматургии для молодой женщины. «Мисс Жюли» – это тот самый четвертый акт, только растянутый на два часа. Текст такой же трудности, такой же алогичности. А жизнь разве логична? Именно непредсказуемость Стриндберга и его героев возбуждает меня. О чем получится спектакль? Наверно, о Стриндберге, о его душе.
– Вы говорили о трех недостижимых вершинах мирового театра – Шекспире, Стриндберге, Чехове. Шведского драматурга вы ставите в один ряд с двумя «гигантами» сцены?
– Чехов вырос из Стриндберга, которого я считаю одним из величайших драматургов. Его пьесы очень сложны. Мало кто поставил их успешно. Чтобы браться за Стриндберга, надо быть гением, как Бергман или Стрелер, или иметь наглость за то же самое взяться, как это делаю я.
– Не было страшно браться за столь непростой материал?
– Почему должно быть страшно? В крайнем случае постановка провалится. И если не сейчас, то когда? Это игра. А страшно лежать в больнице, в реанимационной палате или навещать там кого-то из близких.
– Все три роли в пьесе очень сложны. Недаром Стриндберг говорил, что не верит в простые театральные характеры. Вам не жалко своих актеров?
– Трудная роль для способного актера – счастье, для бездарного – мучение. Так для большого музыканта второй концерт Рахманинова – праздник, а для посредственности – мука. Чтобы играть Стриндберга, нужны вершины актерского мастерства, нужен талант.
– Любите свою «Чайку» (спектакль, поставленный в прошлом году в театре Моссовета. – «Ф.»)?
– Очень. И здесь я не могу сказать, о чем спектакль. Большие постановки не поддаются одномерным словесным объяснениям. Хороший спектакль как музыка: зритель смотрит его не потому, что там много умных мыслей, а из-за чувства, которое он вызывает. Он идет домой и думает: как это было прекрасно. А если спросишь его, про что это было, ответит: «Не знаю, но я плакал». Все спектакли про любовь автора к своим героям.
– Но Чехов говорил, что к героям надо испытывать весь спектр чувств – от ненависти до любви, и тогда это будет живая пьеса.
– Очень правильно. И у Стриндберга это выражено еще более явственно. Он очень жесткий и одновременно поэтичный художник. Он способен увидеть внутри героя большие размеры: и стремление к идеалу, и падение в низость, и физиологическое желание, и абсолютно романтический порыв, и отчаяние, и вдохновение.
– Что сегодня происходит с искусством?
– Рынок оказывает определяющее влияние на культуру и делает из нее коммерческий продукт. Прибыльность стала единственным синонимом успеха. Но существует явное противоречие между рыночной стоимостью и художественной ценностью. Сегодня есть люди, вкладывающие деньги в искусство с желанием заработать. Они не вызывают у меня удивления или благоговения. Это нормально: вложил деньги – получи прибыль. Но настоящее искусство – заведомо проигрышная вещь с точки зрения финансов, оно по определению не может быть массовым, так как создается для людей ограниченного круга, для тех, кто сохранил потребность в чтении, кто имеет культурные корни. Такая публика всегда в меньшинстве. И когда художник создает произведение, не думая о коммерческом успехе, а желая приблизиться к идеалу, у него очень мало шансов найти деньги на реализацию такого проекта.
– А вы откуда берете средства на осуществление своих проектов?
– Мне посчастливилось встретить тех редких людей, которые вкладывают деньги в культуру, понимая, что на ней нельзя заработать. И вот они вызывают у меня глубочайшее уважение. Эти люди выделяют средства на спектакль, зная, что, вероятно, потеряют свои вложения, но они хотят получить истинное эстетическое удовольствие и доставить его хотя бы небольшой группе людей. К ним я могу отнести Михаила Рудяка, президента «Ингеокома». Он мне сказал: «Я денег никому не даю, но тебе дам».
– На какой спектакль?
– На Стриндберга. Я ему бесконечно благодарен. Я чувствую ответственность перед ним. Он верит, что мы что-то такое найдем в темноте, что сделает эту пьесу понятной и волнующей. К таким же меценатам относится и Михаил Куснирович из Bosco di Ciliegi. Он содействует рекламе нового спектакля. Мы живем в таком информационном вое, что нормальный человек не в состоянии выбрать его интересующее, у него нет внутреннего гида. Нужны серьезные усилия, чтобы зритель что-то узнал.
– Как можно привлечь внимание зрителя к новому спектаклю?
– Это очень тяжело. У меня есть имя. И в России есть люди, интересующиеся тем, чем занимаемся я и Юля Высоцкая. Вообще режиссеру надо быть или известным, или скандальным, чтобы обратить внимание на свое новое творение. А когда художник не ставит себе целью эпатировать и он недостаточно известен, ему очень трудно пробиться к зрителю. Здесь и могут помочь меценаты, которые верят художнику. Такие люди – явление редкое. Большинство людей, обладающих большими деньгами, не понимают удовольствия созерцать нечто прекрасное, зная, что в какой-то степени это и твоя заслуга.
– Как театр выживает в условиях рынка?
– Театр умирает. Рынок убивает все живое, это неизбежно. Театр становится все более и более коммерческим, и зритель, который идет на коммерческий спектакль, уже другой зритель, он ищет чистого развлечения. Это характерно не только для театра: классическая музыка умирает, опера уже превратилась в музей. То же самое происходит с европейским театром. В Америке театра никогда не было, там был Бродвей. Я не знаю, что происходит с японским или китайским театром. Но европейский театр отживает. Он теряет зрителя. У европейца сегодня нет времени на театр, у него все меньше и меньше культурных ассоциаций: ему это просто не интересно.
– А российский театр?
– У России пока есть шанс сохранить свой театр. Здесь есть зритель, для которого время – не деньги. Не дай бог нам пойти по европейскому пути. Но мне кажется, российский зритель, как мусульманин, не примет Запада. Поэтому здесь театр продержится дольше других, несмотря на очевидные пагубные влияния цивилизации. Может быть, он и не погибнет вовсе. Вообще мы многие вещи очень скоро переоценим. Россия может стать одним из самых желанных мест для жизни.
– Почему?
– Мы приближаемся к коллапсу климатической системы. Об этом умные люди говорят, а дураки в правительстве не слушают. Это приведет к серьезному пересмотру того, где жить хорошо, а где плохо. В России много пространства и достаточно устойчивый, континентальный климат. Поэтому она может оказаться прибежищем для очень многих людей, желающих работать на земле.
– Бескорыстное стремление понять человеческую душу и есть единственное призвание художника – это ваши слова. Но художнику надо еще на что-то жить. Как можно совместить желание делать искусство с желанием зарабатывать деньги?
– Это вечная история. Большинство великих художников жили в нищете. Успешных – раз-два и обчелся. Художник может работать где угодно и заниматься искусством в свободное время. Но если вы хотите заниматься исключительно искусством и при этом зарабатывать деньги, это уже сложнее. Это уникальные случаи. Должно колоссально повезти.
– Вы считаете себя успешным художником?
– Мне повезло: я купил лицензию на этом рынке очень давно. Если бы я начинал сейчас, вряд ли я бы стал режиссером. Может быть, юристом. Художник – недоходная профессия. И к тому же я не могу назвать себя очень успешным. Да, в России меня знают, но у меня часто следует провал за провалом, критики ругают. И это нормально, сплошных творческих успехов не бывает. Просто надо объективно понимать свою стоимость. Как сказал Марлон Брандо: «Не путай размер своего таланта с размером своего чека». Это очень точно.
Журнал «Финанс.» № 8 (98) 28 февраля – 6 марта 2005 – Отдых
Беседовала МАРГАРИТА УДОВИЧЕНКО
Подписывайтесь на телеграм-канал Финсайд и потом не говорите, что вас не предупреждали: https://t.me/finside.